Календарь, которым мы пользуемся, в эту схему не вписывается. Нельзя так просто поделить естественный мир.
– Я не понимаю, – говорю я. – Какое отношение это имеет к числу тринадцать?
– А такое… – Немигающие янтарные глаза тигра смотрят вверх. – О, кажется, ты просыпаешься.
– Подожди, – говорю я. – Пока я не ушла. Как тебя зовут?
– Саймон, – отвечает тигр, и капля с грохотом обрушивается на мой лоб.
Я просыпаюсь и некоторое время лежу в темноте, глядя в мансардное окно. Там небо лишь слегка окрасилось в розовое. Боль все еще есть, но она отдаленная. Я поворачиваюсь на бок и утыкаюсь в Художницу, которая сопит в подушку рядом со мной.
– Что такое? – сонно говорит она. – Ты как?
– Я хотела сказать тебе, – шепчу я. – У меня нет с собой пистолета.
Она смотрит на меня затуманенным взглядом, ее рука под одеялом находит мою.
– Ты хочешь сходить за ним?
Я думаю над этим, потом качаю головой.
– Спи дальше, – говорит она мне, и я сплю.
На этот раз мне ничего не снится.
Мы просыпаемся примерно в полдень, и так как обе голодны, решаем заказать еду.
– Что бы ты хотела съесть? – спрашивает Художница.
– Мне нравится мороженое из сарсапариллы, – говорю я и больше ничего придумать не могу, поэтому она делает заказы в десяти различных точках, чтобы мы могли выбрать.
Пока ждем, мы валяемся в кровати и смотрим телевизор, стоящий на комоде.
– Как ты думаешь, что с ней случилось? – спрашиваю я, глядя, как мультяшного кота бьют сковородкой. – С той, которую они увезли?
– Она выживет. Она сумеет уцелеть. Они ее такой создали.
Я отвожу взгляд от кота и его разбитой морды.
– В каком смысле?
– Разве ты не знаешь?
– Представь себе, нет.
Художница потягивается и кладет руки под голову.
– Мы наиболее впечатлительны, когда просыпаемся. Этот промежуток длится примерно сорок пять минут. Именно тогда нам и дают инструкции. После того как Лалабелль поговорила с тобой, таймер срабатывал?
– Я не поняла, что это таймер.
– Это был таймер. Обычно все, что тебе было сказано в этот промежуток, закрепляется в тебе намертво. Программирование, импринтинг, основные законы… называй это как хочешь, но все это лишь инструкции.
– Доверять инженеру, – бормочу я, и она раздраженно фыркает.
– Это из небольшого заранее заготовленного списка, который раздает «Митоз». Лалабелль читает его, а потом… как бы это сказать, совершенствует. Первое, что я помню, я сижу на заднем сиденье какой-то машины. Рядом сидит Лалабелль. Она рассказывает мне, как рисовала цветными карандашами, когда ей было шесть.
Я молчу и жду, когда она продолжит. Я представляю все очень четко: Лалабелль смотрит в окно, Викинг впереди, его крепкие руки сжимают руль. Взгляд Художницы, постепенно приходящей в себя, устремлен на колени.
– И она сказала, чтобы ты занималась живописью?
– Она сказала, чтобы я творила. Создавала все что захочу. По сути, мне повезло.
– А та, которая напала на меня… Белль. Она сказала, что ей было велено только жить.
Художница кивает. На экране жареная курица вылезает из духовки и начинает танцевать.
– Это трудно. Но для нас легко. Мы не умираем, знаешь ли.
– Она так и сказала.
– Если б не оговорка, мы, возможно, были бы единственными существами, которые остались бы при конце света. Представь такое: пустыня… неживые знаменитости дерутся за объедки на развалинах Баббл-сити. Подожди, передай мне блокнот – я хочу это записать.
– Что за оговорка?
Художница берет у меня блокнот и застывает, глядя на пустую страницу.
– То, что они добавили позже, – говорит она. – После того громкого судебного дела с Риши Мунзаком.
– С музыкантом? – Я роюсь в воспоминаниях Лалабелль. – Он мертв?
– Да, в том-то и проблема. Перед своей смертью он создал кучу Портретов. Попытался оставить им все, но его семья опротестовала это. После того как родственники выиграли дело, «Митоз» был вынужден включить оговорку, дабы такое больше не повторилось.
– Какую? – Кажется, я знаю.
– Ну, что когда оригинал умирает, Портреты утилизируются. Автоматически.
Я мгновение размышляю над этим. Мультфильм заканчивается, и вместо него пускают рекламу штуки под названием «Бамбл-Би», дрона, который может доставлять продукты из полностью автоматизированного супермаркета прямо к двери. Мы смотрим, как дроны летают по пустым белым проходам магазина, собирая блестящие красные яблоки и толстые ломти стейков.
– А куда ты ехала? – спрашиваю я. – В той машине? Когда проснулась?
– Сюда, – отвечает Художница. – В этот дом. В эту комнату. Тогда она, естественно, выглядела по-другому. Более пустой. В ней были только эта кровать и те коробки.
– Коробки пустые? – Я представляю, как Художница стоит посреди комнаты: белые стены, солнечный свет и картонные коробки.
– Нет. В них были… принадлежности. Художественные принадлежности. Все было запаяно в прозрачный пластик. Краски, карандаши, маленькие тюбики с разноцветной глиной. И холст на мольберте, он уже был установлен. Ждал меня.
– Наверное, это было красиво… Ты обрадовалась?
Я улыбаюсь ей, но она смотрит в телевизор, где мелькают яркие цвета. Наши тела соприкасаются: мое колено – на ее бедре, ее рука – под моей головой, но я вдруг чувствую, что на самом деле мы ужасно далеки друг от друга. Тут Художница поворачивает голову и улыбается, и я думаю, что, возможно, расстояние не такое уж непреодолимое.
– Я не обрадовалась, – говорит она. – Я испугалась. Я все это возненавидела. Я целых два месяца провалялась в кровати, глядя на холст.
Я перевожу взгляд на мольберт и представляю, как он стоит посреди пустой комнаты. До того, как здесь появился рояль, удобный диван, бесформенные статуи и лампы. Наверное, белый холст мерцал в темноте.
– Я легла в кровать и уставилась на него, а когда проснулась, он ждал меня. Мы провели много времени, глядя друг на друга.
– Почему ты ничего не писала?
– Пыталась, – с болью в голосе говорит она. – Пыталась. Я достала краски. Я встала перед ним. Но не знала,